Яна Дягилева… Господи, а ведь ее мало кто знал! Не говоря уже о том, что основной околомузыкальный контингент вообще не мыслил, что какая-то сибирская девчушка почти в каждой песне на глубоком срыве вносит свой социальных протест в нашу мертвую жизнь. Еще бы, ведь куда лучше слушать и тащиться, как удавы по стекловате, от всеневозможных киркорово-белоусово-апиных и, пританцовывая, шептать в экстазе. «Вот где кайф, вот где оттяг!». Это их беда, это им «зачтется»… А Яна была действительно настоящей жизнью – предельно сжатая, честная и горящая, крайне категоричная в своем восприятии окрестного «за калиткой беспредела» * и несправедливости: Деклассированных элементов первый ряд
Им по первому по сроку нужно выдать все
Первым сроком школы жизни будет им тюрьма,**
А к восьмому их посмертно примут в комсомол… Трудно писать о ней. Очень трудно. Нужно слышать этот пронзительный – порою до убийственной монотонности – крик, то напряженный, будто высоковольтная дуга, то выдыхающий, будто болезни заговаривающий, такие страшные и в то же время большие слова, от которых не находишь себе места (если, конечно, совесть свою не пропил и не продал): Нелепая гармония пустого шара
Заполнит промежутки мертвой водой,
Через заснеженные комнаты и дым
Протянет палец и укажет нам на двери отсюда!
От всей этой сверкающей, звенящей и пылающей хуйни
Домой! И дальше вопль такой цельной, нерасплесканной и неистовой любви к ней же – жизни, хоть и безрадостной, когда прозябаешь «в забинтованном кайфе и заболоченном микрорайоне, а в 8 утра кровь из пальца – анализ для граждан, а слепой у окна сочиняет небесный мотив, а голова уже не пролазит в стакан» (песня «Ангедония»). Любви, которая все равно констатирует, что это уже изначальный конец, если: Колобок повесился, скотина!
Буратино утонул, предатель!
Пятачок зарылся в грязь, изгнанник!
Поржавели города стальные,
Поседела голова от страха.*** Янка плачет: «За какие такие грехи задаваться вопросом, зачем и зачем?» – прекрасно понимая, что «нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам и до ночи не вернулись в клетку». И, действительно, очень страшно засыпать в сказке, обманувшей Ивана-дурачка, когда Змей Горыныч всех убил и съел… Мне рассказывали о первых Янкиных московских «квартирниках», откровенно изумлялись, сколько же от «этой хрупкой девчушки» исходило энергии и мощи чувств. Даже несмотря на совершенно безысходное: Собирайся, народ,
на бессмысленный сход,
На всемирный совет,
как обставить нам наш бред
Вклинить волю свою в идиотском краю,
Посидеть-помолчать
да по столу постучать... («От Большого Ума») Мы под прицелом тысяч ваших фраз,
А вы за стенкой, рухнувшей на нас
Они на куче рук, сердец и глаз,
А я по горло в них, и в вас, и в нас («Они И Я»)**** А ты кидай свои ножи в мои двери,
Свой горох кидай горстями в мои стены
Кидай свой бисер перед вздернутым рылом,
А свои песни в распростертую пропасть... («Рижская») На дороге я валялась, грязь слезами разбавляла
Разорвали нову юбку да заткнули ею рот
Славься великий рабочий народ
Непобедимый могучий народ («Гори, Гори Ясно») Кто не простился с собой,
кто не покончил с собой,
Всех поведут на убой! –
На то особый отдел, на то особый режим
на то особый резон… («Особый Резон») Страшно? Страшно. А Янка дальше и дальше писала, и почти всегда на жестоком напряге исполняла все те же песни – только безысходности в них становилось все больше, а энергии – все меньше: талантливой, истинно российской и потому неподдельно панк-анархичной, одержимой, – увы, – манией самоубийства. Ей кричали: «Берегись!», а она неуклонно стервенела – «с каждым разом, часом, шагом»: Некуда деваться – Нам остались только сбитые коленки,
Грязные дороги, сны и разговоры
Здесь не кончается война,
Не начинается весна,
Не продолжается детство.
И вот открытое убеждение: не желая быть «под каблуком потолка и под струёй крутого кипятка», одинокая в своей трагичной любви, в свои неполные 25 «потеряла девка радость по весне» и «у попугая за прилавком» купила «билет на трамвай до первого***** моста», откуда путь один – «в тихий омут буйной головой». Ее сад, так рано начавший цвести, вдруг осыпался в одночасье. Коммерчески успешно принародно подыхать,
О камни разбивать фотогеничное лицо,
Просить по-человечески,
заглядывать в глаза
Добрым прохожим
Продана смерть моя Продана... Вечный огонь, лампы дневные,
Темный пролет, шире глаза,
крепкий настой, плачьте, родные,
В угол свеча, стон в образа…***** От большого ума? От бесплодных идей?– Нет, от вселенской любви, от которой, как пела Яна, только морда в крови. Она ушла, она не хотела видеть, как– Пауки в банке хотели выжить,
Через отрезок пустоты увидев солнце,
Во рту толченое стекло
Пауки в банке искали дыры
Чтобы вскарабкаться наверх, друг друга жрали. А наше время истекло******* («Пауки В Банке») Да, это время истекло. Плюс на минус дал освобождение, «слиняли празднички», ребенок в больнице «объелся белым светом, улыбнулся и пошел», подпав под транс суицида, из которого выход летальный – «в небо с моста». А что мы? А на нас махнули: «чего б не жить дуракам, лепить из снега дружков и продавать по рублю? А я буду спать» («Придет Вода»). За окном – столетний дождь и стаи летят. Может, простят? Трагедия произошла 9 мая 1991 года, когда Яна ушла из дома и не вернулась. Тело девушки со множеством ран******** было поднято со дна водоема. Хоронили Яну 19 мая на кладбище под Новосибирском, в густом березовом лесу. Когда закапывали маленький красный гроб, трудно было сдержать слезы, и шок растерянности широко орбитил глаза. Пили водку. Пели птицы. И вдаль неслась песенка – как одна чистая нота страдания, как открытая рана невостребованности, как прощение за нашу «злодейскую масть», «убивать-хоронить-горевать-забывать» и прощание навеки: Я оставляю еще полкоролевства
Весна за легкомыслие меня накажет
Я вернусь, чтоб постучать в ворота,
Протянуть руку за снегом зимой
Я оставляю еще полкоролевства
без боя, без воя, без грома, без стрема
Ключи от лаборатории на вахте
И я упираюсь рассвету в затылок
Мне дышит рассвет, пожимает плечами,*******
мне в пояс рассвет машет рукой
Я оставляю еще полкоролевства.
Что оставим мы, когда придет наше время улетать? Александр Зотов, «Знамя Юности» (Минск), май 1994 *Цитата из текста певицы Ники (г. Львов), которую до сих пор путают с Янкой **У Янки вместо слова «срок» везде «класс». ***Также текст Ники (г. Львов ****«Мы По Колено (Они И Мы») *****У Янки: «…трамвай до ближнего моста» ******У Янки: «Угол, свеча, стол, образа…» *******Здесь в песне перепутаны строчки, а название ее – «Про Паучков» ********Информация о ранах до сих пор не подтверждена официально, впервые упоминание о них было в 1991 г, с тех пор этот «факт» периодически всплывает в различных статьях *********У Янки: «Я убираюсь, рассвет в затылок мне дышит…» P.S. В 1999 году статья была напечатана в «Музыкальной газете» (Минск), № 5/1999 (e-mail: mg@nestor.minsk.by) с теми же самыми ошибками и неточностями, несмотря на то, что к тому времени уже вышла книга «Придет вода», и при желании автор и редакция имели возможность сверить текст статьи с информацией из книги.