После того, как мы сошлись с Алешей Кобловым из «Контр’Культ'Уры», мы поехали на фестиваль в Череповец… Я, собственно, записи уже потом стал слушать более внимательно, я даже не помню никаких записей до личного знакомства с Янкой и Егором. Больше меня разговоры заинтриговали и то, как «контровцы» к ним относились: это было «что-то из Сибири, более интересное, чем все остальное во всей стране» – явно интереснее, потому что люди, которые с этим были связаны, реагировали очень бурно – и Леха, и Гурьев, и все остальные. Я, естественно, заинтересовался, и мы поехали на фестиваль, который Женька Колесов устроил. И познакомился я с Янкой в поезде, – мы ехали в одном вагоне, они в другом, мы в купе, они в плацкарте, расстояние было – вагонов шестнадцать. И мы встретились где-то посередине, в тамбуре. Как сейчас помню, Алешка сказал: «Вот это Янка. Вот Плюха». Мы поздоровались, и меня поразила ее внешность, прежде всего. Я не ожидал, что она вот такая. У нее ведь очень необычная внешность: она крупная, эти вот рыжие толстые волосы, такие густые… Я ничего конкретного не ожидал, никак ее себе не представлял, но и так я ее, соответственно, тоже себе не представлял, – и она меня удивила внешним своим видом. Может, влияло и то, что меня нагрузили до этого, что, мол, Егор и Янка – это супер, all the best, но когда я, скажем, увидел Егора, внешне он меня никак не поразил, в отличие от Коли Рок-Н-Ролла или вот Янки. И мы разошлись – она, по-моему, сказала, что ей очень тяжело идти через весь состав… Я бы, наверное, ничего этого не рассказывал, если бы не то, что происходило потом. Ну, мы как-то поселились, начался этот фестиваль, и – я не помню, это в первый или во второй день – произошло какое-то странное, по крайней мере, для меня, событие. Мы пришли на этот фестиваль, чего-то там слушали, где-то болтались, выпивали, и вдруг встретили Янку в холле этого ДК. И ни с того, ни с сего она вдруг взяла меня за руку, потащила куда-то на третий этаж, где вообще ничего не было, какие-то кресла, стол, темнота... и мы там сидели час, может быть, и о чем-то беседовали. О чем, не помню вообще; обычно эти первые беседы, – такая как бы попытка преодолеть барьер между людьми, излишняя искренность, что-то в этом роде… А дальше мы вернулись в зал, и как-то сразу превратились в такую единую компанию друзей, была такая веселая жизнь, как на спортивных сборах – ну, обычные фестивальные дела: все друг друга знают, где-то в одной комнате выпивают… у Майка, я помню, пили. Ну и что-то такое делали, разное. Потом мы поехали в Москву, они жили у Жабы – Янка и Серега Зеленский. Жаба подглядывал, как она моется – у него там такое окошечко в ванне, оно со стороны кухни закрывается фигурным подносом, и если его отодвинуть, то видно, что в ванне происходит... У нас не было музыкального контакта как такового. Мы общались просто как люди. О музыке там не стоял вопрос. Потому что ЛОЛИТА по сравнению с готовым уже, сформировавшимся творчеством Янки и Егора ни в какое сравнение не шла – были у нее какие-то плюсы, но это не было еще творчество. Поэтому если Янка слушала ЛОЛИТУ и даже просила переписать, это была, скорее всего, не дань музыке, которая там была, а дань мне, как приятелю, человеку, другу, что-то в этом роде. И каких-то совместных творческих идей, пожалуй, не возникало. Ну, как? Они меня звали играть всегда в те времена – типа приехать, вместе записаться, но для меня-то тогда не было никакого в этом творчества. Для меня это было движение, рок-н-ролл – без музыки. Только вот в последнее время, после наркотиков, я стал к этому относиться, как к какому-то творчеству, как к делу, которое придется делать всю жизнь. А тогда для меня были важны отношения между нами. У меня была куча каких-то левых амбиций, планов, надежд, тщеславия, честолюбия – того, что, на мой взгляд, мешает. И в этом отношении, скажем, Яна была далеко впереди, – я не знаю, отдавала ли она себе отчет в этом, но она лучше, чем я, все это понимала. В тот момент я учился у нее – и у Егора… Потом они уехали в Новосибирск, и приезжали уже вдвоем с Летовым на концерты. Был тот концерт в МЭИ, где мы вместе играли, а перед ним был маленький концерт где-то в Метрогородке, в какой-то библиотеке – Егор и Янка в акустике. На концерте в МЭИ было весело, мы первые играли с Ником – в конце был этот джем безумный, когда снесли аппаратуру к едрене фене, была охрана в лице Хирурга и компании, которым пришлось вокруг музыкантов сделать круг, взявшись за руки, потому что толпа наседала, отрубились порталы… Я помню, они потом долго уезжали, мы ездили ее провожать, и что-то никак они не могли улететь из Домодедова, – то ли рейсы отменяли, то ли билетов не было; мы ездили в город, из города, в каких-то непонятных местах ночевали. Зима, такой снег сказочный, медленно падающий, этот автобус «Икарус»... И вот тогда я начал внимательно слушать песенки, она дала мне кассету Ангедония или Домой! – какую-то из этих – и я в первый раз внимательно слушал, в автобусе. Я был прямо влюблен в нее, на самом деле. Все это время. Пока она была жива – да и сейчас – я в нее как мужчина был влюблен… Я ей письмо написал – я вообще никому не пишу никогда, а тут, после Москвы, написал – пять строчек, стихи какие-то… Они улетели, и год спустя я поехал туда, в Новосибирск. Меня звали, да и мне хотелось, просто так, не знаю, зачем, не помню. У меня были какие-то жуткие личные проблемы на семейном поприще, развалилась семья… Мрачняк был полнейший, я слушал одну и ту же пластинку все время, Боба Марли, «Rastaman Vibration» – только ее и больше ничего. Это было в самом начале января 91-го, прошел Новый год, все эти праздники, у моей мамы день рождения, у брата день рождения, старый Новый год… Праздники прошли, тоска, грустняк – я прямо как-то вечером собрался и поехал. В пять часов приехал на аэровокзал, купил билет и улетел в Новосибирск. Женя Грехов меня встретил, мы поехали к Янке – ну, не к Янке, а туда, где они все жили, к Нюрычу. Ну и все, пару дней мы сидели в Новосибирске – мрачный город, зима, темно. У меня все воспоминания – снег, идущий все время, мы ходим из дома в дом, в какие-то разные места, Янка совершенно другая, не такая, как в Москве, – хотя она не очень менялась, в отличие от Егора, скажем: Егор в Москве и Егор в Новосибирске – совершенно разные люди. А Янка меньше менялась, но там она совершенно домашняя такая была, никаких особых разговоров о «профессии», скажем так, не было. А ее как раз тогда Борис Борисыч же очень хотел, хотел с ней записаться – именно с ней, не с Егором и ни с кем. Она говорила, что ей звонил Боря и предлагал записать альбом… А потом, так как в городе особо и жить было негде, и делать особо нечего, приехал Егор – мы взяли и поехали в Академгородок и целый месяц жили в общаге у Зеленого: Егор, Серега, Янка и я – вчетвером в одной комнатке. Каждый вечер туда являлись либо Сережа Соседов, который там рядом живет, либо Женя Грехов, либо Аркаша – мы выпивали, кушали, гуляли, болтали, слушали музыку, ели блинчики в столовке – офигенные, с клюквой… Ну и все. Было очень хорошо… Там климат – супер: холодно и в то же время кайфово. Они постоянно что-то рассказывали, то есть было очень интересно. Хотя мы ни фига не делали…. Что мы еще там часто обсуждали, – это куда катится рок-н-ролл. Тогда уже было ясно, что все, кранты, что отвратительно, ужасно, что играть нельзя. Не «невозможно», а «нельзя» – и больше всех орал об этом Егор. Янка тогда была в таком … Ну, дело в том, что там все время вся эта компания, уж не знаю, под чьим влиянием – Егора, наверное – находилась в состоянии такого стресса, повышенной нервной оголенности, причем, все – тот же Зеленский в точно таком же состоянии находился. Егор чуть поспокойнее был… Все время состояние такое – на грани. Скажем, чудеса: считалось, что они существуют, то есть об этом разговора даже не было. Мир заключал в себе реальность обычную плюс все то, что человеческий мозг способен придумать. Таковы были отношения между ними и между мной и ими. Я помню разговор с Зеленским, – мы ехали куда-то на машине Соседовской, а у него прав не было, и вдруг Зеленский говорит: «А на фига они нужны, права? Если правильно ездить, то тебя в жизни никто никогда не остановит». Типичная телега, которые тогда процветали, что-то такое, близкое к магии. И они все были на взводе, и Яна тоже была на взводе, Егор. Ну, Егор, ведь до сих пор отчасти в таком состоянии, хотя он, правда, какой-то загруженный проблемами, алкоголем, таблетками и так далее. Но, в принципе, он сохраняет это. Тогда же он ходил, заболевал энцефалитом, переболевал его без лекарств – какие-то эксперименты ставились на грани жизни и смерти… И вот – гнал-то все время Егор, а она, кстати говоря, ему все время говорила – ни фига, мол, это бред, что за пессимизм – про смерть рок-н-ролла; не такими словами, но смысл такой. Она против была, причем явно, искренне против, и она его пыталась убедить, что он ошибается. И вдруг такое дело – смерть… И я посчитал, что он ее предал. Не то чтоб предал – но странно звучит, когда человек декларирует одно, сам так не поступает, а так вдруг поступает другой человек, который вроде как был против. А Егор, который говорил, что все, играть не будет, хватит, играть нельзя… И Янка, кстати, соглашалась, что играть нельзя, что все зашло в тупик как движение. Движение зашло в тупик, и надо перерасти этот момент, и там появятся новые творческие внутренние горизонты. И вдруг выясняется, что он играет, выступает и альбомы записывает, и вся эта безумная армия его поклонников существует, которые такие же, фактически, как алисоманы, а где-то, может быть, и хуже… А человек – он ответственен за тех, кто за ним идет. Вот поэтому после ее смерти у нас с ним контакт нарушился, – сколько раз он делал попытки какие-то и я… ничего не происходит. Мне постоянно казалось тогда, что ей не хватает, что ей хочется каких-то более прозаических вещей. Не то чтоб прозаических – мне казалось, что ей хотелось любви, и ей хотелось любви от Егора. Она ее получала, но не в той форме. Я никогда в жизни не говорил ни с ним, ни с ней об этих вещах – по куче причин – и я совершенно не в курсе какой-то ее личной жизни и его. Но, как мне казалось, – может быть, это было воспитано теми же самыми московскими слухами, историями, что они люди близкие друг другу не только как соратники, а как мужчина и женщина. И что ей нужна была любовь вот такая – не в смысле «плотская», а любовь Мужчины и Женщины. Не только Вселенская Любовь, которую предлагал Егор и все остальные, как такое некое братство, – а любовь… Я уехал оттуда числа 5-го февраля, то есть за три месяца до ее смерти, и не видел ее больше. Следующим сообщением, которое я от них получил, было сообщение о смерти. Мне кто-то позвонил оттуда, из Новосибирска. Меня это очень сильно потрясло, такая абсурдная, странная вещь, я никак не ожидал. По-разному происходят смерти близких людей, всегда это больно, но вот, скажем, ее смерть – какая-то странная, неожиданная. Видимо, еще с моими личными делами какими-то совпало… Я, кстати, после этой поездки очень сильно успокоился, она меня вылечила, эта поездка. А потом как-то я решил вообще бросить музыкой заниматься – ну, не из-за этого, но это послужило последним толчком. Решил – и сказал об этом только Егору, сказал, что не буду больше ничего делать. Как-то мне так показалось… Я не мог для себя решить, что значит ее смерть, что она сделала, случайность это или нет. Для меня это роли не играло, разницы никакой, как это произошло – важно, что это произошло. А в том, что происходило после, я не участвовал. Я уехал в Ленинград и сел на иглу. Году в 92-93-м. Но ее смерть играла определенную роль в этом: я пытался изменить свою жизнь, у меня не получилось, потому что нельзя быть другим человеком; убежать пытался от своих проблем, и ее смерть меня подтолкнула вот к этому. Так, по-старому, было уже нельзя, а нового пути я не видел. Чтобы увидеть его, понадобилось семь лет. Сейчас я его уже вижу, но я уже другой человек. Хотя, появись она сейчас опять, – я сделал бы все то же самое. Но относился бы к ней так же, мое отношение ни на йоту не изменилось. Все было бы точно так же. 28.10.1998, Санкт-Петербург.