9 мая ушла из дома Яна Дягилева. 13 мая рыбаки нашли ее тело на берегу притока Оби. Несчастный случай очень похож на самоубийство. Как бывает в таких ситуациях, - песни воспринимаются пророчеством: "К сердцу - платок. Камень - на шею. В горло - глоток. Может, простят". Точное описание смерти. Хотя... Какой бы смертью ни погибла, как бы ни умерла Янка, - всему можно было бы найти подтверждение: "Дрожит кастет у виска", "Украсить интерьеры и повиснуть на стене", "О камни разбивать фотогеничное лицо", "Сейчас я упаду - под ноги, под колеса"... Страшный перечень возможностей смерти можно продолжить. Он составлен двадцатичетырехлетней певицей из Новосибирска. Главное в нем - не меняющиеся подробности, но сама Смерть - неизменная, не изменяющая нашим поэтам. "Мне придется променять венок из спутанных роз на депрессивный психоз". Слово-ключ: депрессия. Вот что важно, вот что приводит к гибели. Она прослушивается не только в смысле слов и интонации плача, но в ассонансах, аллитерациях, чередовании звуков. Янка - Яна Дягилева. Хипповая девочка, каталась по стране, писала стихи. Под влиянием Егора Летова стала серьезно петь. Одно время пыталась стать бас-гитаристкой ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ. К лету 88-го года записала альбом Деклассированные Элементы в виде импровизированной группы Янка +Летов - бас, гитара, ударные. Альбом - лирическое кантри, драматизированное вкраплениями мрачных аранжировок. Вокал - балладно-кантровый - ложится на резкую панк-основу: звучит, как если бы в STOOGES пел не Игги Поп а Дженис Джоплин.* Мне она напоминала о Дженис Джоплин даже внешне - рыжеватые прямые волосы, закрытые глаза. Хотя, на самом деле, она была, конечно, крепенькой простой сибирячкой. Балладный строй песен роднил ее с Джоан Баэз. Иногда в гармониях, иногда в настроении проскальзывало нечто общее с одной из самых интересных, исчезнувших со сцены певиц - мы звали ее Умкой. "Постой, сынишка, промочишь ножки, а в луже чертик покажет рожки. Постой, безумное дитя…". Тема детства - у обеих, но о ней чуть позже. Наиболее явно Янка наследовала А. Башлачеву. О нем напоминало интонирование, строение строк, образность. Не о совпадениях речь. Чаще заимствованные образы переосмыслялись, приобретали иной знак и эмоциональный оттенок. "Как вольно им петь и дышать полной грудью на ладан. Святая вода на пустом киселе неживой. Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада пойдут по воде над прекрасной шальной головой". Сравните строки Башлачева с Янкиными: "И в тихий омут буйной головой. Холодный пот - расходятся круги". Или с такими: "Нелепая гармония пустого шара заполнит промежутки мертвой водою". Обратите внимание, - у Янки символ ужесточается, ее вода - "мертвая", у Башлачева - "неживая". Или: "Поэта не взять все одно ни сумой, ни тюрьмой. Короткую жизнь - семь кругов беспокойного лада - поэты идут и уходят от нас на восьмой". Не так у Яны: "От большого ума - лишь сума да тюрьма". Яна утверждает то, что отрицает Башлачев. У Башлачева, скажем, "восьмой круг" - жизнь после смерти, бессмертие. Посмотрите, как использует те же слова Янка: "второй упал, четвертый сел, восьмого вывели на круг". Та же пара слов - и никакой умиротворенности, никакого "после", только смерть. То же ощущение, что и у СашБаша, пропевается ею в другой вещи: "Параллельно пути черный спутник лети. Он утешит, спасет, он нам покой принесет". "Гробовая тоска" Башлачева эхом отзовется в "косой доске" Янки, а "Расея - черный дым" - "рожки-ножки черным дымом по красавице земле". Когда-то я спросила у Саши, почему так мучают меня его песни. Они приходили ко мне по ночам отдельными строчками. И я силилась вспомнить другие - безрезультатно. Саша ответил странно: "Потому что я взял чужое. Песня лежала на столе. Ее мог взять кто угодно. А взял я. Я украл. Бабью песню украл". Впервые услышав Янку после Сашиной смерти, я решила, что Саша вернул песню на место. Янка, по-видимому, была с тем местом рядом и взяла. По праву. По праву непохожести ни на кого. Ее мир - серия зарисовок, останавливающих строкой, стоп-кадром запустение, разорение, распавшуюся связь времен, понятий, причин. Мертвая Зона. Она состоит из рельсов, шпал, стен, клеток, сапог и тому подобной мерзости. Урбанистический милитаризованный пейзаж. Говорят, окна ее дома приходились вровень асфальту, а сам дом стоял на перекрестке дорог, и мимо все шли, и шли какие-то машины, грузовики, бетономешалки. На подоконнике оседала черная грязь. На зубах скрипела, - пела - черная пыль. Реальная жизнь укладывается в основание поэзии. Понятно, откуда в ее песнях столько отвращения к Городу. Он населен неодушевленностью, и даже живое в нем сравнимо с мертвым: "По близоруким глазам, не веря глупым слезам, ползет конвейер песка". В голову лезет аналогия с "Бразиль" Терри Гиллема и американскими фантастическими фильмами, в которых последние уцелевшие на Земле люди сражаются с порожденными ими самими и уничтожившими все живое машинами, киборгами, режимами. Пустые, замусоренные, со вздыбленным ворохом бумаг и шуршащим целлофаном улицы - и люди, хоронящиеся под грунтом, в канализационных стоках и люках ("Oтверженные"?, "Побег из Нью-Йорка"?). "Если нам удастся, мы до ночи не вернемся в клетку. Мы должны уметь за две секунды зарываться в землю, чтоб остаться там лежать, когда по нам поедут серые машины, увозя с собою тех, кто не умел, и не хотел в грязи валяться". Разница в том, что американцы предпочитают хэппи-энд, а нам история оснований для оптимизма не предоставила. Последние люди обречены. Они и поют не как люди - как парализованные собаки, силящиеся дотащить тело до укрытия на одних передних конечностях, воющие от боли: "Домо-о-о-о-о-й". Янка своими антиутопиями в ноль снимает внутреннее состояние человека, живущего в ощущении близящегося конца. Субъективное видение мира - черно-белое с болезненными вкраплениями охры и темной крови. Если попробовать на вкус - во рту останутся кисловатое железо и та же кровь. Понимаю всю своевольность сопоставления, и все же: "Как будто бы железом, обмакнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему". В четверостишии Пастернака - вкус, запах и цвет его времени. И любовь - как пытка, прогулка по тюремному дворику. Единственная у Янки строка, позволяющая предположить любовь - "Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах". Да и то, скорее, трафаретно воспринимающее сознание хочет увидеть трагическую прогулку по рельсам двух влюбленных. Кстати, как интересен сам прием трагического пародирования банальных сюжетов соварта: "И я по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке" - "Если мы успеем, мы продолжим путь ползком по шпалам". Надежды нет. Хочется травы, росы, утра, солнышка. Ничего этого нет, и уже никогда не будет. Прочитайте внимательно "Продана Смерть Моя". Камни, стена, квадратные потолки, обои, кирпич, веревка, доска, ноги, колеса, молоток, светофор, наконец-то ветер, солнце, дожди. А теперь вчитайтесь: "И вдаль несется песенка ветрам наперекор. И радоваться солнышку и дождичку в четверг". То есть тому, чего не дождаться, чему не бывать. С чем соседствуют милые слова "роса", "утро", "ветер" в другой вещи - "От Большого Ума"? "В простыне на ветру, по росе поутру. От бесплодных идей до бесплотных затей.** От накрытых столов до пробитых голов". Вода - "зараза из подземных жил", воздух - "мертвая стужа" - такого не снилось и Башлачеву, хотя и в его песнях природа враждебна человеку. Но сама природа у Башлачева одушевлена и первобытна. У Яны природа - результат человеческой, истребившей ее деятельности - искусственна и мертва. В "Особом Резоне" есть "конвейер", "кастет", "двери", "каблук", "глазок", "режим", "отдел", "конвой", "цепи", "сапоги". В оппозиции ко всему этому - скалы (голые и опасные - не горы или холмы, но именно скалы), газон (то есть цивилизованная природа) и ветер. Один только ветер остался в Янкиных песнях от того, что некогда было живой природой. О том - давно небывшем - сохранилось воспоминание - такое же, как клочья детских стишков и дразнилок, зацепившихся за память. Что-то от "451° по Фаренгейту" Рэя Брэдбэри - нечего потрогать, понюхать посмотреть. Остается только читать и запоминать назло пожарникам рати сохранения культуры. Большие головы на тоненьких ножках... "Дом горит - козел не видит", - так приговаривают дети, приставляя друг другу рожки. Все мы козлы, приплясывающие вокруг костра, в котором полыхает наш собственный дом. Вот и вторая детская песенка, сплетаясь с дразнилкой, порождает новое качество совсем уже не детской страшилки: "Гори, гори ясно, чтобы не погасло". Вот опрокидывается другая детская история: "Иду я на веревочке, вздыхаю на ходу доска моя кончается сейчас я упаду. Под ноги, под колеса, под тяжелый молоток...". Правда, далеко от сентиментального стихотворения Агнии Барто? Кровоточащие лоскутья детских воспоминаний-образов и Смерть. Может быть, потом, когда отмучаешься, станет хорошо, тепло, спокойно. Кроме этого, сомнительного, на мой взгляд, утешения - бесстрашное достоинство, с которым в песнях Янки встречают смерть. В нем есть что-то человеческое и непритворное, звучащее, как слова из старой вещи ВЕЖЛИВОГО ОТКАЗА: "Жить, сутулясь, зимой, а весной умирать, но с прямою спиной". Я написала об этом 26 апреля 1990 года. Янка умерла весной. Как и все поэты, она тоже обещала вернуться "Когда я вернусь", - читала я впервые опубликованные в стране строки Галича и ревела в метро. "Нас забудут, да не скоро, а когда забудут, я опять вернусь", - заговаривал боль Башлачев. Я все стараюсь забыть, чтобы вернулся да не могу. "Я вернусь, чтоб постучать в ворота, протянуть руку за снегом зимою", - все так же немногого попросит по возвращении Янка у "добрых прохожих". А ведь она оставила нам полкоролевства - "камни с корон", "скользкий хвостик корабельной крысы, пятую лапку бродячей дворняжки". Не самые необходимые в жизни предметы, талисманы архаичного мира, коллекция несчастного ребенка… М. Тимашева, "Рокада" (Москва) №4/1992 *Здесь без кавычек дословно цитируется фрагмент статьи Льва Гончарова "Лирическое отступление о Янке" из "УРлайта" (см.). Впрочем, этот абзац воспроизводится во многих статьях о Янке. **У Янки: "…бесплотных гостей".